http://vadimb.livejournal.com/107388.html
Недавно открыл для себя о.Александра. Рецензия на фильм Копполы. О Дионисе как прообразе неиссякаемой жизни. Хайдеггер и нацизм. Миссия как легитимный повод у войне. Читаем и наслаждаемся.
Вопрос о легитимности и моральном праве христианских лидеров на завоевание новых территорий во имя миссии, выраженном в латинизме justa causa belli ('законный повод к войне')
Завоевание новой территории, духовное ли, или всего лишь политическое, не избавляет от главного условия любого завоевания — ведения военных действий. Когда прошла первая волна всеевропейского энтузиазма по поводу связанных с новыми территориями возможностей, пришла пора задуматься над первой задачей для мира, продолжающего считать себя христианским, — евангельской проповедью в землях, подвергшихся такому завоеванию.
Доказательству приоритета миссии перед войной (а не наоборот), первенства Креста перед пушками в деле обретения новых земель посвящены лекции знаменитого доминиканского богослова XVI столетия Франсиско де Виториа. Его деятельность богослова, юриста, королевского консультанта и основателя саламанкской школы неосхоластики включала в себя и рассмотрение права христианских государей на войну во имя миссии, становящейся тем самым законным правом такой войны.
Как отмечал немало занимавшийся наследием саламанкского профессора Карл Шмитт, именно папское поручение осуществлять миссионерскую деятельность было истинным правовым основанием конкисты. Гуманность и некоторая идеалистичность законов, входящие в противоречие с действительной историей завоевания испанцами Америки, призвана указать на справедливую причинно-следственную связь миссии и войны, где первая всегда должна служить поводом для второй, но никак не наоборот.
Законность и справедливость — два принципа философии права испанского богослова, когда-то в Париже общавшегося с Эразмом Роттердамским, но совершенно равнодушного к светскому гуманизму. Его гуманизм — не заискивающий перед миром для гипотетического обращения малой его части путём компромиссов, но гуманизм воина, готового воевать ради такого обращения.
Такой гуманизм не имеет ничего общего с гуманизмом своего современника, отца модерна Ф. Бэкона, заявившего о вечном осуждении индейцев самой природой. Коллеги и поклонники английского философа с радостью повторяли слова Аристотеля о природном рабстве варваров, игнорируя замечание блаженного Августина о человечности («гуманизме»!) этих варваров. Изъяв из аргументации Виториа богословскую составляющую, его последователь и коллега в основании принципов современного международного права Гуго Гроций не смог даже теоретически защитить индейские племена от геноцида протестантскими собратьями с помощью указания на их якобы скандинавское происхождение.
Показавший разницу этих типов европейского гуманизма, немецкий юрист Карл Шмитт в своей книге «Номос земли» отмечает, что XVI век был всё ещё «слишком христианским» для того, чтобы тезис о непринадлежности американских народов к роду человеческому имел серьёзное значение для права войны. Лишь потом, с торжеством принципа "Silete theologi in munere alieno!" и победой европейского псевдомодерна, демон идеи борьбы просвещённых цивилизаторов и прогрессоров с отсталыми дикарями был выпущен на свободу. Результат — перед нашими глазами.
Виториа предлагал совершенно иной вариант гуманизма и, соответственно, модерна. Пресловутый союз протестантской этики и духа капитализма не был так уж предопределён, как это кажется сегодня социологам и экономистам. Ещё при жизни Лютера испанский богослов прямо заявил, что коммерция служит общественному благосостоянию и посему не может быть осуждаема Церковью. Теория справедливой цены, независимой от изначальной себестоимости товара, отрицание супремии равно императора и папы, которому государи подчиняются лишь как духовные чада, но не как политики, — вот черты несостоявшегося альтернативного модерна, предполагавшего для своего существования и особый тип христианской миссии.
Мы не можем гадать, чем стали бы Петровские реформы для России, избери великий преобразователь образцом не хилый росток модерна, но его альтернативный проект. Проект, оставшийся в долго лежавших неопубликованными правовых трудах Виториа, антикартезианской историософии Вико, апологетике Паскаля и янсенистов... Эта другая Европа смогла бы лучше понять Россию, стать открытой к её христианской миссии — как была открыта сама Россия к немецкой мысли и французскому стиху.
Если этого не случилось, если мы имеем дело с тем миром, что поглотил миссию христианского модерна, то оставим на время разговор об установлении миссионерских границ и невозможности выхода за них из-за боязни неполиткорректно нарушить чей-то сон в отстаивании территории Respublica Christiana. Церкви воинствующей не подобает страшиться борьбы на этом пространстве. Пусть миссия будет законным поводом к такой войне.
http://bogoslov.ru/text/408379.html
Рецензия на фильм "Без старости юность, без смерти жизнь". Последний шедевр Копполы снятый по повести Мирча Элиаде "Юность без юности"
У Элиаде главный персонаж - жадно тянущийся к знанию учёный, для которого, как у Авиценны, «Ангел Знания и Ангел Откровения совпадают». Переполняющее его знание таково, что интриги румынских, немецких или американских спецслужб кажутся настолько из другого мира, что мысль читателя даже не следит за этим сюжетным поворотом.
Образ героя в фильме Копполы усложнён темой двойника. Это не «тёмный двойник» в гоголевском стиле, сепарация от которого - часть инициатической практики, столь подробно и неоднократно описанной тем же Элиаде. Но это и не портрет Дориана Грея, сопровождающий своего нестареющего или, вернее, вернувшего молодость хозяина. Скорее, режиссёр делает двойника профессора Доминика Матея помощником в саморефлексии. Неслучайно столь часто здесь появляется зеркало, в осколках которого в итоге двойник и пропадает.
«Рефлексия» и есть ключевое слово для понимания разницы между текстом Элиаде и фильмом Копполы. Румынский феноменолог религиозных явлений и американский мастер языка кино несопоставимы именно по причине несовпадения стиля мышления. Совпадают они только в одном: оба не любят метафизику.
http://bogoslov.ru/text/296417.html
Рецензия на книгу Карла Кереньи "Дионис: Прообраз неиссякаемой жизни"
Пожалуй, лишь две европейские культуры последних двух веков – немецкая и русская – оказались столь восприимчивы к дионисийской стихии. Восприимчивость, конечно, не означает одинакового решения одних и тех же вопросов – например, кардинального вопроса противопоставления дионисизма и христианства, впервые в ясном виде поставленного Ницше.
Под критику Кереньи попадает не только немецкое освещение темы Диониса, но и инспирированная ницшеанством русская интерпретация. Скажем о последней подробнее. Ещё Вячеслав Иванов в статье «Ницше и Дионис» подчёркивал, что певец Заратустры получил на эллинской почве два дара: от Аполлона - дар видения (классическая филология); от Диониса - слух (музыка Вагнера). Эта идея вполне укладывается в схему серебряного века - достаточно вспомнить идею Флоренского о слуховом и зрительном символе, синтезирующемся в богослужении при храмовом сочетании пения и иконостаса. Дионис Ницше для Иванова - героический бог, а не страдалец, как, скажем, у Андрея Белого. И только перед сумасшествием и смертью наступает у Ницше прозрение и «это запоздалое и нечаянное признание родства между дионисийством и так ожесточённо отвергаемым дотоле христианством потрясает душу подобно звонкому голосу тютчевского жаворонка, неожиданному и ужасному, как смех безумия - в ненастный и тёмный, поздний час». Отсюда и вывод о том, что антихристианство Ницше - от соблазна «аполлонийством». В подлинном же христианстве есть начало Диониса страдающего. Тем самым учение о сверхчеловеке - критическая точка поворота Ницше от «своего бога» Диониса к Аполлону. Антидионисийский полюс здесь - и есть идея «воли к власти».
Вообще говоря, свободен почти ото всей предшествующей традиции рассмотрения мифологии «прибывающего бога». Даже от установок наиболее ему близкого тюбингенского парофессора Вальтера Ф. Отто, фрагменты «Диониса» которого недавно перевёл главный российский «дионисовед» Евгений Головин.
Чтение этих страниц у Кереньи должно отрезвляющим образом подействовать на слишком доверяющих специфическому русскому «дионисийству» (а к их числу относится даже Аверинцев). Тот же Иванов, проследив в своей знаменитой работе «Дионис и прадионисийство» развитие «идеи страдающего божества» от менад, островного и материкового вариантов дионисова культа и орфиков, приходит к следующему выводу: «Богопочитание Диониса, - новый факт религиозной жизни эллинства, - делается, как хтонический культ универсального бога-героя, общим вместилищем всего, отмеченного печатью пафоса и энтузиазма, - и в то же время, как олимпийский культ небесного Зевса в его сыновней ипостаси, источником самобытного катарсиса». Понятно, куда клонит Иванов - идея Богосыновства неизменно связывается с понятием очистительного страдания. От очистительного страдания, следуя этой мысли, недалеко до страдания очищающего и тем самым - искупительного.
http://bogoslov.ru/text/251444.html
Рецензия на книгу Франсуа Федье "Хайдеггер: Анатомия скандала "
Как всегда лаконично высказался по этому поводу Бибихин, вспомнив пребывание некоего афинского мудреца в Сиракузах; досадливо отмахнулся от самого вопроса величайший наш германист Александр Михайлов. В стране, в истории которой можно по пальцам пересчитать несдавшихся в аналогичной ситуации интеллектуалов, сама постановка вопроса о мере ответственности кажется неуместной.
Щепетильность западных интеллектуалов в отношении каких-то двусмысленностей слова и биографии лучшего философа прошлого века может показаться излишней и даже смехотворной. В самом деле, всё то, что вменяется ему в вину, если не считать ректорских служебных записок и отчётов - знаменитая речь о самоутверждении немецкого университета, столь гениально переведённая в своё время тем же Михайловым. Речь, призванная напомнить о трудовом и воинском призвании студенчества, необходимом при любом политическом режиме. Если и есть смысл оценивать этот текст в пропагандистском ключе, то это всё-таки явно «стиль Рифеншталь», но никак не Геббельс.
Вся проблема в том, что завороженность тотальностью стиля - именно тотальностью, а не примитивно понятой тоталитарностью, причём неважно - фашистского стиля или большевицкого - характерная, почти «нормальная» черта большинства европейских интеллектуалов 20-30-х годов. Одно перечисление их имён - от маргиналов до мэтров - заняло бы места больше, нежели позволяют рамки настоящей рецензии. Но характерно то, что сия завороженность стилем (не идеологией!) провоцировала невиданную творческую активность. Тот же Эрнст Юнгер подтверждает это своим не столько витальным, сколько именно креативным долголетием. «Шум и ярость» конкретной эпохи ушли, они забыты, но остались стихи Паунда, романы д'Аннунцио и Селина, тексты Хайдеггера...
http://bogoslov.ru/text/298155.html
Комментариев нет:
Отправить комментарий